Олесь Барлиг (Запорожье)    Перевод c украинского Станислава Бельского:    * * *    и эти волосы – плоские ростки неречного песка  влажные от кофе  и эти губы – ягоды переспелые  дерезы бербера  и эти руки – вес тела противника  тяжелее тебя  на несколько лет завтраков манной кашей  который в драке дурацкой детской с тобой сошёлся    бежит мурашка  спотыкается о волосинки на груди  серебро маслины плачет  кидает зёрна  в нашу с тобою глину    пальцы выжимают из песка тёплое и солёное  мальчик лохматый пыхтит  на лицо твоё из карманов  густо сыплются  два равновесия красного с чёрным:  божьи коровки и солдатики  мальчик локоть свой крепче  к лопаткам прижмёт  с колючих веток на плечи  закапают поцелуи  покатятся ниже и ниже  с ног муравья собьют  на глобусе кожи лощину разыщут    льётся серебро маслины на куст дерезы бербера  погибают мурашки  под нашим с тобою золотом      ГИМН КАМЫШОВЫХ МАЛЬЧИКОВ    как страшное рождается безмятежным,  так и мы сталкивались с этим случайно,  будто свернув внезапно  не туда куда нужно  и всё –  получали блажную хворь  задаром,  имели её просто так,  словно ворона – сыр…  так что нас никто не учил этому, не соблазнял, не развращал. мы сами дошли. и даже и не дошли, а будто в воду, свежую, текучую, плескучую, кинулись безоглядно, упали…  полосатые  янтарноглазые  мальчики из камыша  набредали мы  на эту судьбу  городской прописки  питаясь уже  не мышами и жабами,  а охотясь за обрезками колбасы  и птичьими голенями  в соцветиях чёрного целлофана…    иногда какая-то госпожа  или даже благородный господин  выносили нам из дому  настоящие королевские объедки  и мы,  затаив подчёркнуто «наше»  отвращение,  с неохотою ели  фаршированные штуковины,  рябчиков в ананасах,  пироги  [понятное дело –  с печёнкой!]…  ели так неуклюже,  ведь не умели мы  есть виртуозно,  а лишь виртруозно подкидывать  на языке вкуснятину.  и наш метаболизм –  улей совсем без ячеек –  проходил мимо объедков,  как пролетает пчела  сквозь цветы на рисунке.  и госпожи,  а ещё чаще господа,  поражались, как может не нравиться  мясо мясное  или колбасная колбаса.  и госпожи с господами  сводили сурово брови,  раздражённо толкали в сумочки  кулинарные украшения,  торопливо пихали в портфели  салаты с моллюсками,  шагали –  цокали каблуками –  отяжелевшие  от всего городского –  гиперболически вкусного  и королевского.    потом  иногда  упрашивали забежать в гости,  где шкафы на рёбрах полочек  хранили одних лишь  устриц,  омаров,  лосося в цедре,  фуа-гра без конца…  и входили упруго к ним в дом,  чтобы вскоре уйти,  на мебели велюровой оставить  шерсти клочки…  и поссать неприметно  на ковре и в углах…    мы так гордились,  что впитали запах болота,  как молоко матери.  гордились и тем,  что структура наших костей  наросла  на ондатровых хрящиках  и хвостах…  и мы раскрывали городость –  цветистый зонтик с крючком –  пёстрый шатёр  из комаров болотных  и гордо шагали  мимо пажей,  господ и госпожей,  обречённо беременных  расстегаями,  котлетами по-киевски,  курицей с пшеном и брокколи,  минтаем, в овощах запечённым…  прыгали через лужи,  лузгали семечки,  смеялись так,  чтоб из корзинки рта  выглядывала белая черешня зубов.  а потом:  махнули левым рукавом – вдруг сделалось озеро, махнули правым рукавом – поплыли по озеру белые лебеди.      ДОППЕЛЬГАНГЕР АЛЕКСАНДРА БЛОКА ГУЛЯЕТ В САДУ СРЕДИ ТЮЛЬПАНОВ    возвращение –  это разновидность родов    если бы я был незаконнорожденным сыном  бородатого и сумрачного Достоевского  то направляясь из Санкт-Петербурга  в Вену  прямо в поезде  между чаем с лимоном  и чужими сальными картами  с дамой пик  смахивающей  на потаскуху-цыганку  [хотя и детям известно  что шлюхи-цыганки бывают  только в народном фольклоре  и мужских фантазиях типа:  близняшек, мулаток, племянниц…  [представьте как эти золотые зубы  клещами  клешнями краба  клацают около члена?  бррррр...  мурашки бегут по коже]]  так вот –  имея полномочия  внебрачного сына  гения беспросветности  я написал бы рассказ –  «Коричневое и розовое» –  про гибель русой  и бледнокожей  с мелкими как у мыши  чертами  но круглым как блин лицом  девственницы  инкубом к ней прилетает парниша –  крылья – полиплоидное чёрное мясо  лепестков тюльпана  [позвольте мне такой поэтизм  закроем глаза на селекционную условность –  лепестки тюльпана не бывают темнее  чем шоколад]  склоняется  в фарфоровых блюдцах для сельди  [почти что эта –  «миндальная раскосость»]  копошатся чёрными канарейками  [прошу прощения!..]  упитанные зрачки  кожа –  холодная звезда растворённая в молоке  волосы – стая подросших самок  [как там –  «иссиня-чёрных»?]  жужелиц...  девственница томно вздыхает  пьёт канареечную песню  сок пускает сквозь кожу и прочее…  в чёрном мясе тюльпанов ни одно светило  голоса не подаст –  в аутичной ночи всё погасло  лишь комок свечи соскользнёт –  не задержишь  лишь серёжки блеснут  [так вяло и сонно]  – из осторожности  и ничто не мешает ласкам  нечеловеческим…  а потом всё понятно и просто –  умрёт наша девушка  матери оставив письмо  что точит её  что-то жаркое и ледяное  что выйти нет сил  за марципанами  что второй день подряд не чёсаны косы…  только попик придёт под конец  и скажет кому-то из близких  бессодержательную  но таинственную фразку…    и со временем  в этом почти что уверен  какой-нибудь нездоровый фанат Достоевского  сделав что-то более срочное  чисто лишь от ментального зуда  настрочит обо мне два коротких абзаца  для Википедии  несколько гипотез состроит о том  кто моя матушка  [вероятно эмансипированная барышня  Аполлинария Суслова –  та ещё поблядушка!  [прототип Настасьи Филипповны]]  и напоследок скажет:  «Автор рассказа  «Коричневое и розовое» –  истории в духе раннего символизма  в центре которого три дня из жизни  гимназистки Катерины Инбер  своими страстными мыслями про булочника-еврея  девушка приманивает искусительного демона  который лишает её жизненных сил»...  представляете?  мерзость какая –  «жизненных сил» –  задушил бы! –  отзвук сыгранный в унисон  с лицом моей  непутёвой героини    кто-то подумает  что это альтернативная история  на самом же деле –  альтернативное возвращение          ОРИГИНАЛЫ:      * * *    і це волосся – пласкі пагони нерічкового піску  вологі від кави  і ці губи – ягоди перестиглі  дерези бербера  і ці руки – вага тіла супротивника  важчого за тебе  на кілька років сніданків манною кашею  який в бійці дурацькій дитячій з тобою заходиться    біжить мурашка  спотикається об волосинки на грудях  срібло маслини плаче  кидає зерна  у нашу з тобою глину    пальці чавлять з піску солоне і тепле  хлопчик кудлатий пихтить  з кишень на обличчя твоє  рясно сиплються  дві рівноваги червоного й чорного:  сонечка і солдатики  хлопчик лікоть свій дужче  до лопаток притисне  з гілок колючих на плечі  ці поцілунки скрапнуть  покотяться нижче і нижче  з ніжок мурашку зіб’ють  на глобусі шкіри лощину шукатимуть    ллється срібло маслини на кущ дерези бербера  вмирають комахи  під нашим з тобою золотом       ГІМН ОЧЕРЕТЯНИХ ХЛОПЧИКІВ    як страшное рождается безмятежным,  так і ми натрапляли на це випадково,  ніби звернувши раптово  не туди куди слід  і все –  мали химерну хворобу  задарма,  мали її просто так,  наче ворона – сир…  тож нас никто не учил этому, не соблазнял, не развращал. мы сами дошли. и даже и не дошли, а будто в воду, свежую, текучую, плескучую, кинулись безоглядно, упали …  смугасті, очеретяні  бурштиноокі  мальчики из камыша  набредали ми  на цю долю  міської прописки  годуючись вже  не мишами і жабами,  а полюючи на ковбасні обрізки  і пташину гомілку  в суцвіттях чорного целофану…    часом якась пані,  чи навіть шляхетний пан  виносив нам з дому  справжні королівські наїдки  і ми,  затамувавши підкреслено «нашу»  нудоту,  з нехіттю їли  оті фаршировані штуки,  рябчиків в ананасах,  пироги  [ясна справа –  з печінки!]…  їли незграбно,  адже не вміли ми  віртуозно їсти,  а могли лише віртуозно підкидувати  на язиці смаколики.  і наш метаболізм –  вулик геть без чарунок –  проходив повз ті наїдки,  як пролітає бджола  повз намальовані квіти.  і пані,  та частіше пани,  дивувалися щиро як може не смакувати  м’ясо м’ясне  чи ковбасні ковбаси.  і пані з панами  зводили брови суворо,  пхали розпачливо в сумочки  свої кулінарні прикраси,  квапливо штовхали в портфелі  салати з молюсків,  йшли –  підборами цокотали –  обважнілі  від усього міського –  гіперболічно смачного  і королівського.    згодом,  зрідка  просили забігти у гості,  де шафи на ребрах поличок  тримали самих лише  устриць,  омарів,  лосося у цедрі,  фуа-гра без упину…  і пружно заходили в їхні доми  щоб невдовзі піти  на меблях велюрових залишити  пасемця хутра…  і подзюрити непомітно  в кутках і на килим…    ми так пишалися тим,  що всотали запах болота,  мов молоко матері.  пишалися тим,  що кісткова структура наша  зростала  на ондатрових хрящиках  і хвостах…  і ми розкривали ту гордість –  барвисту з гачком парасольку –  строкате шатро  з болотяних комарів  і погордо йшли  повз пажів,  панів  і панянок,  вагітних приречено  на розтягаї,  котлети по-київськи,  курку з пшоном і броколі,  минтай, запечений з овочами…  стрибали через калюжі,  лузали насіння,  сміялися так,  щоб з кошика рота  визирала біла черешня зубів.  а потім:  махнули левым рукавом – вдруг сделалось озеро, махнули правым рукавом – поплыли по озеру белые лебеди.      ДОППЕЛЬҐАНҐЕР АЛЄКСАНДРА БЛОКА ГУЛЯЄ В САДУ МІЖ ТЮЛЬПАНІВ    повернення –  це різновид пологів    якби я був незаконнонародженим сином  бородатого і похмурого Достоєвського  то прямуючи з Санкт-Петербурга  до Відня  прямо в потязі  між чаєм з лимоном  і чужими масними картами  з дамою-пік  вельми схожою на  хвойду-циганку  [хоча вже і дітям відомо  що курви-циганки бувають  лише в народнім фольклорі  і чоловічих фантазіях штибу:  близнят, мулаток, небоги...   [уявляєте як ці золоті зуби  лещатами  клешнями краба  довкола прутня клацають?  бррррр...  мурахи біжать по шкірі]]  так от –  маючи повноваження  позашлюбного сина  генія безсвітання  я написав би оповідання –  «Коричневе і рожеве» –  про загибель русявої  блідолицьої  з наче в миші дрібними  рисами  але обличчям-млинцем  незайманки  інкубом до неї прилітає хлопчина –  крила – поліплоїдне чорне м’ясо  пелюсток тюльпана  [дозвольте мені такий поетизм  очі закриємо разом на цю селекційну умовність –  пелюстки тюльпана не бувають темнішими  за шоколад]  схиляється  в порцелянових блюдцях для оселедця  [майже ця –  «мигдальна розкосість»]  копошаться канарками чорними  [перепрошую!..]  зіниці вгодовані  шкіра –  холодна розчинна зірка у молоці  волосся – зграя дорослих самиць  [як там –  «іссіня-чорних»?]  жужелиць...  незайманка млосно зітхає  п’є канаркову пісню  сік крізь шкіру та інше пускає...  в чорному м’ясі тюльпанів жодне світило  голосу не подасть –  в ночі цій аутичній згасло все  лише грудка свічки сковзне –  не затримаєш  тільки сережки зблиснуть  [так мляво і кволо]  – лишень для перестраху  ніщо не завадить цим любощам  позалюдським...  а згодом все зрозуміло і просто –  вмре наша дівчина  матері написавши листа  що точить її  щось крижане і жагуче  що сили немає сходити за  марципанами  що другий день вже не чесані коси...  тільки попик прийде під кінець  і скаже комусь з домочадців  якусь беззмістовну  але загадкову фразку...    і згодом  майже впевнений в цьому  якийсь хворобливий фанат Достоєвського  зробивши щось більш нагальне  чисто лишень від сверблячки дієвості  напише два коротеньких абзаци про мене  для Вікіпедії  кілька гіпотез збудує про те  хто моя матінка  [ймовірно молода емансипована пані  Аполлінарія Суслова –  та ще блядина!  [прототип Анастасії Філіповни]]  і наостанок вкаже:  «Автор оповідання   «Коричневе і рожеве» –  історії в дусі раннього символізму  в центрі якої три дні з життя  гімназистки Катерини Інбер  своїми палкими думками про булочника-єврея  дівчина приманює звабливого демона  який позбавляє її життєвих сил»...  уявляєте?  мерзота яка –  «життєвих сил» –  повбивав би! –  відгук зіграний в унісон  з обличчям моєї  недоладної героїні    хтось подумає  що це альтернативна історія  насправді ж –  альтернативне повернення 
   |